— Первый Закон, — сказал Жискар, — должен был вынудить тебя убрать с линии огня леди Глэдию. Никакие мысли и соображения не должны были изменить его.
— Нет, друг Жискар, ты важнее, чем мадам Глэдия. Фактически, ты более важен, чем любой человек в данный момент. Только ты можешь остановить уничтожение Земли. Поскольку я знаю о твоей потенциальной услуге человечеству, то, если передо мною стоит выбор действий, Нулевой Закон требует от меня защищать первым делом тебя.
— И ты не чувствуешь дискомфорта, действуя вопреки Первому Закону?
— Нет. Потому что я действовал, повинуясь Нулевому Закону, превосходящему Первый.
— Но Нулевой Закон не был впечатан в тебя.
— Я принял его как естественное следствие Первого Закона: лучше всего уберечь человека от вреда — это обеспечить человеческому обществу защиту и хорошее функционирование.
Жискар задумался:
— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но что, если бы, спасая меня, и, следовательно, человечество, ты увидел бы, что мадам Глэдия мертва? Как бы ты себя чувствовал, друг Дэниел?
— Не знаю, — тихо сказал Дэниел. — Однако, если бы я бросился спасать мадам Глэдию и дал разрушить тебя и вместе с тобой будущее Человечества, разве я пережил бы этот удар?
Оба долго стояли молча.
— Может быть, и так, — сказал наконец Жискар. — Но ты согласишься, что в этих случаях судить трудно.
— Согласен, друг Жискар.
— Это трудно, даже если нужно быстро выбрать между индивидуумом и человечеством, когда ты не уверен, с каким аспектом человечества имеешь дело. Настолько трудно, что вся обоснованность Законов Роботехники оказывается под подозрением. Коль скоро вступает абстрактное человечество, Законы Роботехники начинают сливаться с Законами Гуманистики, которые, видимо, даже не существуют.
— Я не понимаю тебя, друг Жискар.
— Неудивительно. Я и сам не уверен, что понимаю. Когда мы думаем о человечестве, которое мы должны спасти, мы думаем о землянах и поселенцах. Они более многочисленны, чем космониты, более сильны, более экспансивны. У них больше инициативы, потому что они меньше зависят от роботов. У них больший потенциал биологической и социальной эволюции, потому что они короткоживущие, хотя долгая жизнь способствует великим вещам в индивидуальном плане.
— Да, — сказал Дэниел, — ты хорошо и сжато охарактеризовал это.
— Однако, земляне и поселенцы, похоже, охвачены мистической, иррациональной верой в святость и неприкосновенность Земли. Не окажется ли эта мистика роковой в их развитии, как мистика роботов и долгой жизни связывает космонитов?
— Не знаю, — сказал Дэниел. — Я не думал об этом.
— Если бы ты знал их мозг, как я, ты не мог бы не задуматься над этим. Итак, как же выбирать? — продолжал он с неожиданной интенсивностью, — Думать о человечестве как об отдельных расах — космониты со своей явно фатальной мистикой и земляне плюс поселенцы со своей тоже, возможно, фатальной мистикой. В будущем, вероятно, будут и другие расы с еще менее привлекательными качествами. Выбор не будет трудным, друг Дэниел, если мы научимся разделять. Мы должны выделить желаемые расы и защищать их, а не быть вынужденными выбирать между нежелательными. Но как мы можем достичь желаемого, пока у нас нет психоистории, науки, о которой я мечтаю, но не могу познать.
— Я не могу оценить трудности обладания способностью чувствовать и влиять на мозг. Не может так быть, что ты знаешь слишком много, чтобы позволить Законам Роботехники работать гладко?
— Такая возможность всегда была, друг Дэниел, но недавние события сделали ее актуальной. Я знаю, как происходит во мне процесс ощущения чужого мозга и влияния на него. Я десятилетиями тщательно изучал себя, чтобы узнать это, и мог бы это передать тебе, чтобы ты запрограммировал себя и стал вроде меня, но пока сопротивляюсь этому побуждению. Хватит того, что я несу этот груз.
— Тем не менее, друг Жискар, если когда-нибудь, по твоему суждению, благо человечества потребует этого, я приму это.
— Пока что это бесполезный разговор. Похоже, что кризис надвигается, а мы даже не знаем его природы.
— Ты не прав, — перебил Дэниел. — Теперь я знаю природу кризиса.
Нельзя было рассчитывать, что Жискар покажет удивление. Его лицо не было способно на это. Его голос был модулирован, так что речь звучала по-человечески и не была монотонной и неприятной, однако эти модуляции никогда не изменялись от эмоций, поэтому когда он спросил: «Ты это серьезно?», эти слова прозвучали так, будто он выражал сомнением замечании Дэниела насчет завтрашней погоды, но по манере, с какой он повернулся к Дэниелу, как он поднял руку, было ясно, что он удивлен.
— Да, друг Жискар, — ответил Дэниел.
— Каким образом ты получил информацию?
— Частично из разговора с мадам Кинтаной за обеденным столом.
— Но ты сказал, что не узнал ничего полезного, и предположил, что задавал ей неправильные вопросы.
— Сначала мне показалось именно так, но, поразмыслив, я решил, что могу сделать из ёе слов полезный вывод. В последние несколько часов я пошарил через компьютер в центральной энциклопедии Земли…
И нашел подтверждение своим выводам?
— Не совсем так, но не нашел и ничего, опровергающего их. И это, я думаю, неплохо.
— Разве отрицательная очевидность достаточна для уверенности?
— Нет. Поэтому, я не уверен. Позволь передать тебе мои рассуждения, и, если найдешь их ошибочными, так и скажи.
— Пожалуйста, друг Дэниел.
— Энергия ядерного распада развивалась на Земле до эпохи гиперпространственных путешествий, когда все человечество находилось на одной планете — Земле. Это общеизвестно. Потребовалось много энергии, чтобы сделать энергию ядерного распада практически контролируемой. За несколько десятилетий до установления контроля существовали бомбы, представляющие собой неконтролируемую реакцию ядерного синтеза. Но, контролируемое или неконтролируемое, слияние не может существовать без исключительно высокой температуры в миллион градусов. Если бы люди не смогли создать необходимую температуру для контролируемой энергии синтеза, как бы они сделали это для неконтролируемого взрыва? Мадам Кинтана сказала мне, что до появления синтеза на Земле существовал другой вариант ядерной реакции — ядерное расщепление. Энергия получалась из расщепляющегося ядерного ядра урана и тория. Это, я думаю, был единственный путь достижения высоких температур. Энциклопедия, которую я просмотрел ночью, дает очень мало информации, и уж конечно, никаких деталей. Это предмет табу, как я понял, и так, наверное, на всех мирах, потому что я никогда не слышал на Авроре о таких деталях, даже если такие бомбы еще существуют. Они стыдятся этой части своей истории или боятся, или то и другое, и я считаю это разумным. В том, что я прочел о водородных бомбах, не говорилось ни слова о способе их воспламенения. Видимо, поджигающим механизмом была урановая бомба. Но как же она поджигалась? Урановые бомбы существовали до водородных, и если урановые тоже требовали для воспламенения высокой температуры, то что могло дать эту температуру? Из этого я заключаю — хотя в энциклопедии нет об этом информации — что урановые бомбы требовали для воспламенения относительно низкой температуры, может, даже комнатной. Тут были и свои трудности, поскольку после открытия расщепления потребовалось несколько лет упорных усилий, чтобы изготовить бомбу. Но, каковы бы ни были эти трудности, они не включали в себя производство ультравысоких температур. Каково твое мнение обо всем этом, друг Жискар?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
